Неточные совпадения
Марья Антоновна.
Маменька, папенька
сказал, чтобы вы… (Увидя Хлестакова на коленях, вскрикивает.)Ах, какой пассаж!
—
Маменька, что бы ни случилось, что бы вы обо мне ни услышали, что бы вам обо мне ни
сказали, будете ли вы любить меня так, как теперь? — спросил он вдруг от полноты сердца, как бы не думая о своих словах и не взвешивая их.
—
Маменька, покажите брату письмо Петра Петровича, —
сказала Дунечка.
— Ба! да и ты… с намерениями! — пробормотал он, посмотрев на нее чуть не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. — Я бы должен был это сообразить… Что ж, и похвально; тебе же лучше… и дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь, — может, еще несчастнее будешь… А впрочем, все это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. — Я хотел только
сказать, что у вас,
маменька, я прощения прошу, — заключил он резко и отрывисто.
— Не бойтесь,
маменька, —
сказала Дуня, целуя ее, — лучше верьте в него. Я верю.
— Довольно,
маменька, —
сказал Раскольников, глубоко раскаиваясь, что вздумал прийти.
—
Маменька, —
сказал он твердо и настойчиво, — это Софья Семеновна Мармеладова, дочь того самого несчастного господина Мармеладова, которого вчера в моих глазах раздавили лошади и о котором я уже вам говорил…
— До завтра, брат, — с состраданием
сказала Дуня, — пойдемте,
маменька… Прощай, Родя!
— Это действительно правда, —
сказала Дуня, прямо и строго смотря на брата. —
Маменька, входя на лестницу, даже крестилась от страху.
— Пойдемте,
маменька, —
сказала Авдотья Романовна, — он верно так сделает, как обещает. Он воскресил уже брата, а если правда, что доктор согласится здесь ночевать, так чего же лучше?
— Хорошо,
маменька! — одобрительно
сказала Дуня.
— Квартира?.. — отвечал он рассеянно. — Да, квартира много способствовала… я об этом тоже думал… А если б вы знали, однако, какую вы странную мысль сейчас
сказали,
маменька, — прибавил он вдруг, странно усмехнувшись.
— Останьтесь, Петр Петрович, —
сказала Дуня, — ведь вы намерены были просидеть вечер. К тому же вы сами писали, что желаете об чем-то объясниться с
маменькой.
— Я хотел
сказать… идя сюда… я хотел
сказать вам,
маменька… и тебе, Дуня, что нам лучше бы на некоторое время разойтись.
— А-а-а! А помните,
маменька, я влюблен-то был и жениться хотел, — вдруг
сказал он, смотря на мать, пораженную неожиданным оборотом и тоном, с которым он об этом заговорил.
Кабанов. Поди-ка поговори с
маменькой, что она тебе на это
скажет. Так, братец, Кулигин, все наше семейство теперь врозь расшиблось. Не то что родные, а точно вороги друг другу. Варвару
маменька точила-точила; а та не стерпела, да и была такова — взяла да и ушла.
Варвара (покрывает голову платком перед зеркалом). Я теперь гулять пойду; а ужо нам Глаша постелет постели в саду,
маменька позволила. В саду, за малиной, есть калитка, ее
маменька запирает на замок, а ключ прячет. Я его унесла, а ей подложила другой, чтоб не заметила. На вот, может быть, понадобится. (Подает ключ.) Если увижу, так
скажу, чтоб приходил к калитке.
Кабанов. Кто ее знает. Говорят, с Кудряшом с Ванькой убежала, и того также нигде не найдут. Уж это, Кулигин, надо прямо
сказать, что от
маменьки; потому стала ее тиранить и на замок запирать. «Не запирайте, говорит, хуже будет!» Вот так и вышло. Что ж мне теперь делать,
скажи ты мне! Научи ты меня, как мне жить теперь! Дом мне опостылел, людей совестно, за дело возьмусь, руки отваливаются. Вот теперь домой иду; на радость, что ль, иду?
Бальзаминов. Пойдемте-с. (Подходит к двери.) Матрена!
Скажи маменьке, что я ушел.
Бальзаминов. Порядок,
маменька, обыкновенный. Узнал я, что в доме есть богатые невесты, и начал ходить мимо. Они смотрят да улыбаются, а я из себя влюбленного представляю. Только один раз мы встречаемся с Лукьян Лукьянычем (я еще его не знал тогда), он и говорит: «За кем вы здесь волочитесь?» Я говорю: «Я за старшей». А и сказал-то так, наобум. «Влюбитесь, говорит, в младшую, лучше будет». Что ж,
маменька, разве мне не все равно?
Бальзаминов. А впрочем,
маменька, коли правду
сказать, я точно в тумане был; мне все казалось, что коли она меня полюбит и согласится бежать со мной, вдруг сама собой явится коляска; я ее привезу в дом к нам…
Бальзаминов. Нет,
маменька, не оттого, что уменья нет, а оттого, что счастья нет мне ни в чем. Будь счастье, так все бы было, и коляска, и деньги. И с другой невестой то же будет: вот посмотрите. Придет сваха, да такую весточку
скажет, что на ногах не устоишь.
— Нет,
маменька, это само разорвалось, —
сказал Ваня.
Иногда придет к нему Маша, хозяйская девочка, от
маменьки,
сказать, что грузди или рыжики продают: не велит ли он взять кадочку для себя, или зазовет он к себе Ваню, ее сына, спрашивает, что он выучил, заставит прочесть или написать и посмотрит, хорошо ли он пишет и читает.
«Ну, как я напишу драму Веры, да не сумею обставить пропастями ее падение, — думал он, — а русские девы примут ошибку за образец, да как козы — одна за другой — пойдут скакать с обрывов!.. А обрывов много в русской земле! Что
скажут маменьки и папеньки!..»
— В кого это ты, батюшка, уродился такой живчик, да на все гораздый? — ласково говорила она. — Батюшка твой, царство ему небесное, был такой серьезный, слова на ветер не
скажет, и
маменьку отучил смеяться.
— Если хотите, расстанемтесь, вот теперь же… — уныло говорил он. — Я знаю, что будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое место, уеду в Петербург, на край света, если мне
скажут это — не Татьяна Марковна, не
маменька моя — они, пожалуй, наскажут, но я их не послушаю, — а если
скажете вы. Я сейчас же с этого места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я знаю, что уж любить больше в жизни никогда не буду… ей-богу, не буду… Марфа Васильевна!
«Вы, говорит,
маменька, деньги-то подождите тратить», — решительно так
сказала.
— А я тебе вот что
скажу, — говорил Виктор Васильич, помещаясь в пролетке бочком, — если хочешь угодить
маменьке, заходи попросту, без затей, вечерком… Понимаешь — по семейному делу. Мамынька-то любит в преферанс сыграть, ну, ты и предложи свои услуги. Старуха без ума тебя любит и даже похудела за эти дни.
— Так было, ваше превосходительство, что Михаил Иванович выразили свое намерение моей жене, а жена
сказала им, что я вам, Михаил Иванович, ничего не
скажу до завтрего утра, а мы с женою были намерены, ваше превосходительство, явиться к вам и доложить обо всем, потому что как в теперешнее позднее время не осмеливались тревожить ваше превосходительство. А когда Михаил Иванович ушли, мы
сказали Верочке, и она говорит: я с вами, папенька и
маменька, совершенно согласна, что нам об этом думать не следует.
— Довольно,
маменька. Я вам
сказала, что буду говорить с ним. Я очень устала. Мне надобно отдохнуть.
Как только она позвала Верочку к папеньке и
маменьке, тотчас же побежала
сказать жене хозяйкина повара, что «ваш барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать, что она не по — приятельски себя ведет, ничего им до сих пор не
сказала; младшая горничная не могла взять в толк, за какую скрытность порицают ее — она никогда ничего не скрывала; ей
сказали — «я сама ничего не слышала», — перед нею извинились, что напрасно ее поклепали в скрытности, она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная
сказала: «значит, это он сделал потихоньку от матери, коли я ничего не слыхала, уж я все то должна знать, что Анна Петровна знает», и пошла сообщить барыне.
Федя пошел и
сказал, что
маменька просит вот о чем.
—
Маменька, я вам два слова
скажу.
— Нет,
маменька. Я уж давно
сказала вам, что не буду целовать вашей руки. А теперь отпустите меня. Я, в самом деле, чувствую себя дурно.
— Позвольте,
маменька, —
сказала Вера, вставая: — если вы до меня дотронетесь, я уйду из дому, запрете, — брошусь из окна. Я знала, как вы примете мой отказ, и обдумала, что мне делать. Сядьте и сидите, или я уйду.
— Пойдемте. Делайте потом со мною, что хотите, а я не останусь. Я вам
скажу после, почему. —
Маменька, — это уж было сказано вслух: — у меня очень разболелась голова: Я не могу сидеть здесь. Прошу вас!
«Что твоя голова, Маша?» — спросил Гаврила Гаврилович. «Лучше, папенька», — отвечала Маша. «Ты, верно, Маша, вчерась угорела», —
сказала Прасковья Петровна. «Может быть,
маменька», — отвечала Маша.
— Да, кобылье молоко квашеное так называется… Я и вас бы научил, как его делать, да вы, поди, брезговать будете.
Скажете: кобылятина! А надо бы вам — видишь, ты испитой какой! И вам есть плохо дают… Куда только она,
маменька твоя, бережет! Добро бы деньги, а то… еду!
— Ах-ах-ах! да, никак, ты на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, — и не думай уезжать — не пущу! ведь я, мой друг, ежели и
сказала что, так спроста!.. Так вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда чего и на уме нет, а я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли не отпущу, и не думай! А ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с
маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
—
Маменька велели
сказать, что сейчас с розгой придут.
Скажут им: нужно любить папеньку с
маменькой — они любят; прикинут сюда тетенек, дяденек, сестриц, братцев и даже православных христиан — они и их помянут в молитвах своих.
— Слушайся папеньку с
маменькой, —
сказала она, — родительское сердце, оно памятливое.
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и
сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который он пил с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по его и случилось: как раз на седьмой день
маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
— Мне этот секрет Венька-портной открыл. «Сделайте, говорит: вот увидите, что
маменька совсем другие к вам будут!» А что, ежели она вдруг… «Степа, —
скажет, — поди ко мне, сын мой любезный! вот тебе Бубново с деревнями…» Да деньжищ малую толику отсыплет: катайся, каналья, как сыр в масле!
Иной, пожалуй, и
скажет: я,
маменька, плакать буду… а кто его знает, что у него на душе!..
По окончании всенощной все подходят к хозяевам с поздравлениями, а дети по очереди целуют у старой полковницы ручку. Старушка очень приветлива, всякому найдет доброе слово
сказать, всякого спросит: «Хорошо ли, душенька, учишься? слушаешься ли папеньку с
маменькой?» — и, получив утвердительный ответ, потреплет по щеке и перекрестит.
— Ты бы, Гришка,
сказал матери: вы,
маменька, не все для нас копите, у вас и другие дети есть…
— Они-с… Я ведь у них проживаю и все вижу, а
сказать никому не смею, даже богоданной
маменьке. Не поверят-с. И даже меня же могут завинить в напраслине. Жена перед мужем всегда выправится, и я же останусь в дураках. Это я насчет Галактиона, сестрица. А вот ежели бы вы, напримерно, вечером заглянули к ним, так собственноручно увидели бы всю грусть. Весьма жаль.
— В землю, в землю, дитятко… Не стыдись матери-то кланяться. Да
скажи: прости, родимая
маменька, меня, басурмана… Ну, говори!